Дамы и господа!
В предвкушении 32-го летнего Эйлатского джазового фестиваля вернусь к тексту об одном из гостей, написанному несколько лет назад.
Выдающийся трубач, флюгергорнист и композитор Том Харрелл.
Музыканту 72 года. На трубе начал учиться играть в 8-летнем возрасте, а в 13 уже выступал в составе молодёжной джазовой группы.
59 лет на сцене. Ветеран. Но для джазовых музыкантов возраст не помеха. Харрелл - один из лучших джазменов нашего времени.
И борец с тяжелейшим недугом, победить который невозможно. Но он побеждает. Ежедневно. Ежечасно.
Что было на том незабываемом концерте? Неяркий свет софитов. Шестеро музыкантов на сцене Тель-Авивского оперного театра.
В центре застыл седой, как лунь, с неподвижной трубой в неподвижных губах Том Харрелл.
Борода и длинные волосы прикрывают лицо. Глаз почти не видно. Открыты только нос и губы. Для трубы.
Даже просто стоять на сцене для Тома Харрелла тяжёлый труд. Болезнь не отпускает. И не отпустит.
Уставший, но не сломленный человек. Трубач практически не шевелится во время игры.
Рисует звуком нечто очень важное.
Рисует звуком нечто очень важное.
Харрелл хозяин "бала". Звучит написанная им музыка.
Зал медленно "разогревается" вместе с музыкантами. Позади справа перекатывается большим грохочущим шаром в клетке барабанно-перкуссионной установки ударник Johnathan Blake, страдающий и кайфующий одновременно.
Зал медленно "разогревается" вместе с музыкантами. Позади справа перекатывается большим грохочущим шаром в клетке барабанно-перкуссионной установки ударник Johnathan Blake, страдающий и кайфующий одновременно.
Слева расположился гитарист и вокалист Лионель Луэке (Lionel Loueke), худой и высокий, отсвечивающий вытянутым бритым черепом и глянцем гитары. Как всегда, в рубашке африканских расцветок. В отличие от афроамериканских коллег, он чистокровный африканец, родившийся в Бенине.
Между ними басист Ugonna Okegwo, шепчущийся с контрабасом.Часто басисты и их инструменты напоминают интимных друзей, соскучившихся друг по другу. Никак не наговорятся.
В первом ряду справа рослый и брутальный красавец Нью-Йорский тенор-саксофонист Уэйн Эскофри.
По другую сторону невысокий, подвижный как ртуть альт-саксофонист Jaleel Shaw.
Первые две композиции спокойны и прохладны. Но уже на третьей чувствуешь - попался.
И по крутой звуковой кривой уносишься ввысь, чёрт знает куда, вместе с раскачивающей музыкой.
Поделюсь эмоциональными фото ассоциациями.
Дуэт гитариста и контрабасиста. Две нащёлкивающие птицы, воркующие о любви.
В тихий нежный звуковой поток осторожно вступает ударник. Потопывание и сухой рокот перекатов.
Мощно и строго начинает тенор Эскофри.
С ним игриво и радостно спорит альт.
Пробуждение. Волны саксофонов накатывают на гальку шелестящей и потрескивающей основы ритм-секции. Том Харрелл присоединяется к комбо.
Металл трубы разделяет потоки таких разных саксофонов...
С ним игриво и радостно спорит альт.
Пробуждение. Волны саксофонов накатывают на гальку шелестящей и потрескивающей основы ритм-секции. Том Харрелл присоединяется к комбо.
Металл трубы разделяет потоки таких разных саксофонов...
Или другой фрагмент. Начинает трио. Труба, контрабас и гитара. Луэке даже не напевает в своей медитативной манере, а посапывает, похрапывает нечто. Гитара и контрабас переговариваются. Отрывистыми короткими фразами вступает Харрелл. Постепенно бас и гитара уходят на задний план.
Доминирует чистый мягкий звук трубы.
Описывать словами джаз дело бессмысленное и неблагодарное.
Слушайте сами. Вместо Луэке бесподобная Эсперанса Сполдинг.
Слушайте сами. Вместо Луэке бесподобная Эсперанса Сполдинг.
Харрелл не поднимает взгляда, не смотрит в зал. Сосредоточен на инструменте. А когда не играет, стоит неподвижно. Руки опущены, взгляд упирается в пол сцены. С нами он только тогда, когда играет.
Перед началом каждой композиции Харрелл замирает и ждёт несколько секунд в полной тишине. Глаза закрыты, весь - слух. Какой канал ему открывается? Только спустя время глуховатым тихим голосом даёт отсчёт и музыканты вступают.
Без трубы в руках он даже теряет опору. Представляя музыкантов Харрелл держится за стойку микрофона.
Замечательный концерт завершает нежная баллада. Тихий голос Луэке звучит дополнительным инструментом. На сей раз, ласкающим слух.
Музыканты уходят. На сцене остаётся только Харрелл. Он нагибается, чтобы поднять свои инструменты.
И так и уходит со сцены, согнувшись под "тяжестью" трубы и флюгельгорна.
И так и уходит со сцены, согнувшись под "тяжестью" трубы и флюгельгорна.
Не оглядываясь на зал.
Под овации зрителей.
Говоря о Харрелле, невозможно не упомянуть его заболевания. Сам музыкант не делает из этого секрета.
В 1967 году ему был поставлен диагноз – параноидная шизофрения. Более 50-ти лет он борется с болезнью и тяжелыми побочными эффектами от лекарств, бредовых мыслей, преследующих голосов, неконтролируемого сокращения мышц. Ему мешают даже щелчки фотоаппаратов.
Но тяжёлая болезнь не затронула его живую прекрасную музыку.
Всякий раз, выходя на сцену, он преодолевает себя. И забывает обо всём лишнем, начиная играть. Ещё одна деталь. Не существенная в музыкальном плане, но важная для понимания происходящего. После концерта я зашёл за кулисы. Уставшие музыканты расслаблялись. Эскофри с бокалом вина в руках беседовал с двумя дамами. Остальные разговаривали с друзьями и почитателями.
Сквозь эту "тусовку" куда-то шёл Харрелл. Ни на кого не глядя, ничего не видя и не слыша.
Харрелл, вернувшийся в СВОЙ МИР. До следующего концерта.
Мы вышли в тёплую прохладу Тель-Авивской зимы. Отморосивший дождик расскрасил площадь зеркалами вечернего света.
Стена музея превратилась в объект вселенского искусства, и только забытый кем-то велосипед напоминал о её земном происхождении.
А в ушах наших, головах, телах продолжала звучать музыка.
И звучит до сих пор.
Музыка нетто, дамы и господа.
